Стихи
Стихи
СОЧЕЛЬНИК
1
Может, ещё придержать повода?
Перепись эта… придумали тоже!
Перепиши нас, прошу, навсегда —
Сам, от руки Своей, Господи Боже.
С нищими тяжбу ведут торгаши,
праведник мается в пепле и гное.
Господи, Боже мой, перепиши
набело гиблое время земное.
Тихо, по камешку, буковке, по
каждой былинке минувших столетий
перепиши, и небесной кипой
Сам промокни исправления эти.
В школе мы — дети. Нашкодил Адам…
Ты бы простил его! Роды и роды
стонут в шеоле. Зачем они там?
…………………………………………
Ослик скользит по камням непогоды,
в инее морда, сердит и упрям —
весь выраженье живого укора.
Плечи Иосиф укрыл Мариам:
Скоро теперь, потерпи, уже скоро…
2
Едем и едем, по горкам, по кочкам!
Извини. Гололедица чисел.
Странная выдалась, деточка, ночь.
Кто до небес эти кочки возвысил?
Ослик чихает, звезда на весу
перст в золотые макает чернила,
пишет, кого и куда я везу…
Перепись, вот ведь хлопот учинила!
Дева ладошку кладёт на живот,
молится, молится, молится немо:
Тише, малыш, не волнуйся! Вот-вот,
нам улыбнутся огни Вифлеема.
САНАТОРНО-ЛЕСНАЯ ШКОЛА — 1977
Парили рыбы-зеленухи над бело-розовыми нами,
клевала на серёжку в ухе любовь в резиновой панаме
и представлялась Колей, Васей
из параллельного отряда —
и отгребала восвояси…
Я этих игр не.
Вы извините, Васи, Коли,
а надо жизнь отдать, к примеру,
хоть за Индиру Ганди, что ли!
Джавахарлала, что ли, Неру!
Ведь не до жиру, если в Дели нет у детей чернил, тетрадок…
Вот вы пахали две недели, чтоб выслать милостыню с грядок?!
Зато Лариска с длинной шеей любовь до гроба уважала.
И было ей не до лишений чужих детей. Она кинжала
ждала, скрещённого с кинжалом
за взор её.
И душу Зорро
в сопливом прозревала малом,
как шпагу в рейке от забора.
И Геленджик на самом деле дарил ей мелкие авансы:
глазами вжик — и две дуэли! С героем танцы-обжимансы.
Своё мороженое Ларе несли все возрасты покорно.
И я бывала при наваре: черешни горсть или попкорна.
Но речь-то собственно о вере. И вы не смейтесь, богословы!
В сырой платоновской пещере
вы были кто?
Мы были совы.
Совята все в Стране Советов ловили тени, что за гранью.
Пусть утверждает, кто не в теме,
что тень отброшена геранью.
До вашей новой старой эры кружили в облацех совята
и голос был нам:
— Пионэры! —
и тьмой земля была объята,
— Вы будьте, милые, готовы!
К чему, мы выяснили позже.
Распались скрепы и покровы,
большая жизнь ушла на розжиг
иной — вобравшей по крупице
и то и это, тех и этих…
И шансы пересотвориться явились всем, кто жил на свете.
Лариске с шеей лебедицы, её любовям и любвишкам,
вожатым с криками: «Тупицы!», индийским фильмам и детишкам,
Индире Ганди или Неру, и мне, и рыбам-зеленухам —
живым когда-либо не в меру,
земля кому, короче, пухом.
Герань на тумбе прикроватной в пронумерованном горшочке,
однажды мы к тебе обратно по морю синему пешочком
под ручку с Кравченко Лариской
придём сказать: Никто не умер!
И ты, герань,
не будь редиской,
не стёр же Бог с тебя твой «нумер»!
***
Тамо гади, им же несть числа
Пс. 103
Гады, значит? Воистину, гады.
А запомнится берег-отвес,
да на нём светлячков мириады,
их лампады нескучные, бес.
Мы сюда добрели еле-еле,
помню, с другом моим Костылём,
не нашли на ночлег в Коктебеле,
ночевали под небом вдвоём.
Мне тринадцать, ему ненамного
выше уровня моря и щёк.
Мы лежали в ладонях у Бога,
не гадали о гадах ещё.
Просто ведали: смерть — понарошку,
и не стоит игра её свеч.
У продрогшего Ницше обложку
оторвали — гнилушку разжечь.
По крутым бережкам перебежки
созерцали родных медяков:
два на счастье орла, да две решки.
Ныне, присно, вовеки веков!
Морю чёрному снимся ли? С ними,
с медяками своими, и без.
Что ты в сердце моём, объясни мне,
ищешь сутками бестолку, бес.
Можешь разом его обесточить:
гад на гаде, известный расклад.
Только вдруг сковырнёшь тот листочек,
а под ним светлячок, а не гад.